Разумеется, способностью мыслить обладает не только человек. Но мы будем говорить именно о человеческом
мышлении, изредка сравнивая его с мышлением высших животных. При этом следует всегда иметь в виду, что мышление
не существует само по себе, без человеческой деятельности и без поведенческих реакций. Однако ни сама деятельность,
ни поведенческие реакции (ни даже «простые» психические функции, такие как, например, восприятие, память и др. –
как мы убедились выше) не обходятся без умственных действий, то есть без мышления. Более того, в своих
поведенческих реакциях человек почти ничем не отличается от животных, за исключением разве того, что его
собственно человеческое поведение имеет социально-культурное происхождение, то есть воспитание (у домашних
животных, кстати, – тоже).
Мышление и язык, общение, деятельность
Знание справедливо считается, с одной стороны, продуктом общественной материальной и духовной деятельности
людей, а с другой стороны, – идеальным выражением в знаковой форме объективных свойств и связей мира, природного
и общественного (см. Философский словарь. Москва, Политиздат, 1987). Таким образом, во-первых, в
ходе материальной и духовной общественной деятельности люди познают объективные свойства и связи природного и
общественного мира, и, во-вторых, люди выражают это приобретённое знание идеально в знаковой форме. Знание,
само являясь идеальным отражением познанной действительности, не тождественно идеальной форме своего выражения.
Любое знание представляет собой часть общественного сознания.
«Содержание общественного сознания чрезвычайно многообразно, и оно включает как общечеловеческие компоненты
(логические, лингвистические, математические правила, так называемые простые нормы морали и справедливости,
общепризнанные художественные ценности и т.д.), так и классовые, национальные, профессиональные и т.п.
Естественно, что ни одно отдельно взятое индивидуальное сознание не вмещает всего этого содержательного
разнообразия, значительная часть которого к тому же представляет собой взаимоисключающие идеи, взгляды,
концепции, ценностные установки». (Д.И. Дубровский. Проблема идеального. Москва, «Мысль», 1983, стр. 158).
С другой стороны, «нет общественного сознания, которое существовало бы вне и помимо множества индивидуальных
сознаний». (Там же, стр. 159).
Прежде всего, здесь следует обратить внимание на то, что, говоря в данном контексте об индивидуальном
сознании, мы имеем в виду так называемое содержание сознания – специфический устоявшийся термин, отнюдь
не тождественный собственно феномену сознания (об этом – в дальнейшем).
Приобретение, передача, хранение и развитие знания суть результат совместной деятельности миллиардов людей. При
этом каждая индивидуальная деятельность оказывается общественной деятельностью, а каждое индивидуальное знание –
общественным знанием.
Передача знания от одного человека к другому осуществляется при помощи универсального орудия общения – языка. И
в этом состоит принципиальное отличие социальности человека от социальности животных, которые ведь тоже пользуются
своим «языком».
Иногда мы говорим, что язык есть средство общения. Но это означает лишь то, что общение возможно
посредством языка. Однако при этом следует иметь в виду, что общение посредством языка возможно только в
том случае, когда язык применяется в качестве орудия (а не собственно средства) общения.
Собственно же средством общения выступает материальная среда, в которой языковые информационные знаки в качестве
орудийных оставляют свои следы, тем самым изменяя эту материальную среду (процесс опредмечивания).
Дело в том, что «субъект-субъектное отношение мы рассматриваем принципиально как орудийно опосредованное или
конституированное культурным орудием деятельности. Следует заметить, что любой исследователь проблем общения не
может не признавать наличия культурных средств общения (бесспорным, например, является наличие языка), но никто не
выходит за рамки логики бинарной оппозиции в принципиальном плане. В точном значении субъект-субъектное отношение
– это отношение одного животного к другому. Общение сознательных субъектов по своей фундаментальной онтологической
определённости имеет опосредованную структуру. Люди на самом деле редуцируют своё поведение к животному, когда
элиминируют культурное опосредование своего взаимодействия.
Здесь мы опять-таки исходим из того фактического положения вещей, что сознание другого субъекта может быть дано
мне только в форме некоторой общезначимой (имеющей общий смысл) предметности: в виде слова, жеста, интонации – Его
произведения. Это есть условие, без которого нет межличностного отношения (общения)». (С.Е. Ячин.
Феноменология сознательной жизни. Владивосток, Дальнаука, 1992, стр. 51)
Остальные указанные процессы – приобретение, хранение и развитие каждого индивидуального знания – осуществляются
в процессе мышления, включённого в общественную трудовую деятельность человека. Таким образом, если язык есть
орудие информационного общения (социальной коммуникации), то мышление есть средство обработки получаемой
информации и превращения её в своё новое знание (изменение, духовное обогащение своей субъективной реальности),
хранения вновь поступившего знания в совокупности с имеющимся, затем превращения какой-то определённой части
своего знания в передаваемую информацию.
Обработка получаемой информации начинается с отделения идеальной знаковой формы от её материального носителя –
процесс распредмечивания. Индивидуальное знание существует отнюдь не в виде разрозненных сведений – отдельных
элементов объёма и содержания понятия. Знание есть система этих элементов. Причём новое знание должно либо влиться
в уже готовую систему и просто дополнить её, либо преобразовать все имеющиеся элементы в новую систему субъективной
реальности. В последнем случае мышление с необходимостью должно столкнуться с противоречием и преодолеть внутренний
конфликт между старыми представлениями и новыми познанными фактами, не соответствующими этим старым представлениям
(подробнее об этом – в дальнейшем). Иначе новая информация в целом останется нерасшифрованной (хотя отдельные слова
будут понятны) и не превратится в новое знание – так, к сожалению, бывает очень часто. Превращение же части своего
знания в передаваемую информацию заканчивается воплощением идеальной знаковой формы в материальный носитель –
процесс опредмечивания.
Очень многие ошибочно полагают, будто мышление невозможно без языка, поскольку последний непосредственно связан
с мышлением (и при этом обычно ссылаются на феномен формирования и дальнейшего функционирования так называемой
свёрнутой речи – этот феномен будет рассмотрен в дальнейшем). Однако анализ языка (грамматический, лингвистический,
филологический, этимологический и т.д.) ничего не даёт в понимании логики мышления. Тем более ничего не даёт в
этом отношении так называемый формально-графический анализ искусственных языков, используемый математиками для так
называемого «машинного мышления».
«Одним из следствий тезиса о неразрывном единстве мышления и языка является мнение, будто критерием владения
понятием вещи служит способность дать ей вербальное определение, правильное с формально-логической точки зрения.
Если, однако, обратиться к сфере бытийных орудийных навыков человека, то легко убедиться, что на деле
субъект вполне владеет сущностью орудия, но правильного определения ему дать не может. Специальные исследования
показали, что даже взрослые люди без специального обучения очень слабо владеют навыками вербально-логического
определения понятия... С другой стороны, можно вполне уверенно утверждать, что даже маленькие дети, ещё плохо
владеющие языком, обладают понятием таких предметов, как нож, ложка, стул и пр.». (Там же, стр. 69).
Следовательно, уже малые дети хорошо представляют себе всё известное им богатство содержания понятия о тех
предметах, которыми научились правильно пользоваться. Кроме того, хорошо известно, что болтливость, которой
страдают некоторые люди (порой, начиная с детского возраста), никак не характеризует их мышление.
«Язык, безусловно, есть самое мощное конструктивное орудие сознательной деятельности, наиболее широко
раскрывающее перспективы становления Бытия, его потаённые возможности, но именно как орудие конструктивной работы
сознания язык не может быть понят из себя самого. Следует взглянуть на фактическое положение вещей, которое
состоит в том, что членораздельная речь не могла появиться ранее 50 тыс. лет тому назад (что установлено
палеоантропологическими изысканиями), а деятельность по производству и использованию орудий насчитывает по меньшей
мере полуторамиллионную историю». (Там же, стр. 13 – 14).
Примерно 50 тыс. лет – таков археологический возраст находок скелетов древних людей, уже имевших форму черепа,
сходную с формой черепа современного человека. У них уже был чётко выражен подбородок. Именно такое строение
позволяет производить собственно человеческую артикуляцию. У более древних гоминид форма черепа напоминала скорее
обезьянью, нежели человеческую – чисто физиологически чёткое и членораздельное произнесение звуков человеческой
речи с такой формой черепа невозможно.
С.Е. Ячин напоминает нам, что«деятельность по производству и использованию орудий насчитывает по меньшей
мере полуторамиллионную историю». Насколько мне известно, последние археологические данные свидетельствуют
даже о намного более ранней – о трёхмиллионнолетней истории сознательной целеполагающей деятельности первобытного
человека, ещё не знавшего членораздельной речи.
Несомненно то, что данный исторический факт есть убедительнейшее свидетельство того, что собственно человеческое
мышление своим происхождением отнюдь не обязано языку. Наоборот, язык в качестве орудия общения людей возник
намного позже в ходе, с одной стороны, усложнения структуры человеческой общественной деятельности и структуры
самого человеческого общества и, с другой стороны, продолжавшейся биологической эволюции человеческого организма.
Оба этих фактора, взаимовлияя друг на друга, взаимообусловливая друг друга, и привели, в конце концов, к
возникновению языка общения.
Одно и то же знание можно передать разной информацией, – к примеру, на разных языках. Даже на одном языке одну
и ту же мысль словесно-фразеологически можно выразить по-разному, практически бесконечно многообразно (каждый
человек обладает сугубо индивидуальным стилем выражения своих мыслей). Причём одно и то же слово (казалось бы,
единое информационное имя одного и того же понятия) в разных фразеологических оборотах («языковых играх», как
говорит Витгенштейн в своих «Философских исследованиях») может иметь совершенно разное значение (к примеру, омоним
– одно имя разных понятий). И многие знают, как порой бывает трудно (а то и невозможно в принципе) передать
какую-либо мысль – буквально «нет слов»:
«В свидетели утверждения, что связь мышления с предметно-практическим действием более фундаментальна, чем
связь его с языком, можно взять и интроспективный опыт каждого человека. Выполнение простых работ, которое требует
тем не менее изощрённых истинно человеческих навыков (любая ремесленная профессия), не сопровождается вербальной
рефлексией. Если человек и думает о чём-то постороннем, когда занят столярным делом, то только тогда, когда
совершает привычные операции. Решение же творческих предметных задач (какую форму придать этой детали, допустим
) осуществляется непосредственно, без речевого сопровождения. Станет ли кто-нибудь утверждать, что такие
практические дела не требуют сознания, что эта деятельность не носит осознанного характера?» (Там же, стр. 73).
Действительно каждый при желании мог бы убедиться, что ход его собственного мышления детерминируется отнюдь не
речью (внутренней, свёрнутой речью), но, наоборот, эта речь детерминируется его мышлением. Однако дело,
оказывается, в том, что «для современного человека этот опыт (интроспективный – В.Э.) затемнён
нормами рефлексивного вербального мышления». (Там же, стр. 46).
С другой стороны, одна и та же информация может передавать различное знание, – к примеру, сообщение,
зашифрованное в обычном тексте. И распознаётся эта зашифрованная мысль в сознании отнюдь не формально-графически
(в чём особо преуспели математики – специалисты по теории формального вывода, а также конструкторы кибернетических
устройств), а исключительно по смыслу (маститые писатели умеют в одном контексте передавать сразу несколько
смыслов сказанного, как бы «между строк»). Более того, зачастую высказываются именно для того, чтобы скрыть свои
подлинные мысли (намерения или проделки). К примеру, смысл фразы, применённой в качестве метафоры (либо с
использованием жаргонных слов, специфических терминов, которые не являются общеупотребительными), но в
неадекватной ситуации, зачастую оказывается недоступен для понимания. Причём всякое опредмечивание мысли есть
именно её зашифровывание в языковую (или иную) информацию, а всякое распредмечивание языковой (или иной)
информации есть расшифровывание мысли, переданной при помощи языка (или иных средств).
«Специфичность человеческого осмысления действительности состоит в том, что смысловая структура,
вырабатываемая человеком, обладает социальным, надындивидуальным значением (смыслом), опосредствующим его
отношение к действительности. В этом социальном значении отражается знание о ней с той степенью полноты, которая
доступна обществу на данном этапе его развития. Социальные значения реализуются как определённые функции,
выполняемые элементами культуры в конкретных видах деятельности. Поэтому механизмы формирования смысла и понимания
многообразны, как многообразна человеческая практика, производящая и использующая ценности.
Социальные значения есть система связей и функций элементов культуры в контексте социальной деятельности.
Этот контекст – «ситуация деятельности» и воссоздаётся человеком в процессе осмысления знака (явления, орудия,
текста и т.д.), усвоения его социального значения. Процесс такого осмысления, по сути дела, есть процесс
воссоздания культурной деятельности, связанной с данным знаком, осознание его «сделанности».
С этой точки зрения понимание есть конструктивный процесс». (С.С. Гусев, Г.Л. Тульчинский. Проблема
понимания в философии. Москва, Политиздат, 1985, С. 52-53).
В математической логике и семиотике под смыслом понимается тот способ, каким знак «сам указывает» на своё
значение. Но такое весьма узкое понимание смысла продиктовано сугубо утилитарным математическим термином «смысл»,
не имеющим отношения к реальному мышлению. В учебнике традиционной логики В.Ф. Асмуса значение слова (лексическое
значение) определяется как совокупность признаков, связываемая с определённым звуковым комплексом. Это вполне
согласуется с современным пониманием процессов восприятия и связанных с ними процессов ассоциативного мышления
(см. выше). Смысл же определяется отношением данной совокупности признаков (содержания) к общественной практике.
«Интересно» в этом отношении традиционное для отечественной психологи и педагогики понимание знания, умения и
навыка. Знание понимается как простая осведомлённость о чём-либо. Навык – как доведённая до автоматизма
сравнительно простая трудовая (или иная – спортивная, например) операция. Умение – как совокупность навыков,
выполняемых осознанно и последовательно на основании знания. Таким образом, умение «оказывается» более высокой
степенью образованности, нежели знание.
Но такое упрощённое понимание знания не согласуется со смыслом, который приобретает знание в качестве продукта
общественной деятельности людей. «Сделанность» (орудийность, технологичность) знания уже предполагает некоторое
умение в качестве части своего содержания. Всякая система субъективной реальности есть отражение индивидуального
опыта продуктивной общественной деятельности. «Субъект лишь тогда действительно знает сущность предмета, когда
способен его произвести, сделать сам (В противном случае, как и животное, он довольствуется общим представлением,
схватывающим внешние признаки). (С.Е. Ячин. Феноменология сознательной жизни. Владивосток, Дальнаука, 1992,
стр. 58).
Ведь уже на первом этапе познания – в процессе восприятия человека «неизбежно участвуют наряду с
рецепторными также и эффекторные, двигательные компоненты, которые на первых этапах формирования перцепторного
действия выступают в развёрнутом виде, а затем принимают свёрнутый характер». (А.Р. Лурия. Основы
нейропсихологии. Издательство Московского университета, 1973, стр. 231).
Именно в продуктивной общественной деятельности (пусть даже воображаемой, на основе части имеющегося и вновь
приобретённого «чисто» теоретического знания) достигается понимание того, что может быть выражено в зашифрованной
языковой информации (поскольку в последней не может быть выражено ничего, кроме содержания всё той же продуктивной
общественной деятельности). «Знание» без умения – это начётничество. Весьма показательно, кстати, хорошо известное
утверждение Гегеля о том, что теория (объективное знание) только тогда достигает своей зрелости, когда становится
способной «снять» себя в метод (объективное умение).
Столь же «интересны» в этом отношении попытки некоторых педагогов воспитать высоконравственную личность,
ограничиваясь чисто «теоретическим» подходом к делу – зачитыванием (для последующего зазубривания) из словарей и
учебников формальных определений моральных категорий и норм. Такая «мораль», не связанная с повседневным
нравственным упражнением, изначально лишена смысла (хотя формально имеет значение – лексическое значение),
поскольку оторвана от личного участия слушателей в общественной материальной и духовной деятельности. И наоборот,
«человек лишь в той мере способен осознавать содержание своей жизни, в какой его жизнедеятельность имеет
внутреннюю завершённость, сделана им самим». (С.Е. Ячин. Феноменология сознательной жизни. Владивосток,
Дальнаука, 1992, стр. 59).
Процессы распредмечивания, опредмечивания и все остальные вышеназванные операции мышления – суть умственные
действия, то есть, с точки зрения формальных отношений мышления – это умозаключения. Об особенностях этих
умозаключений будет сказано в дальнейшем. Здесь же отметим ещё один феномен, вытекающий из относительной
независимости мышления и языка.
«Любой сознательный акт жизни, помимо внешней цели, направленной на удовлетворение некой потребности, имеет
и внутреннюю завершённость тем, что достигнутое изменение положения вещей изменяет содержание самой этой
деятельности (и самого субъекта), которая породила данный результат. Именно этот феномен связан со странной, на
первый взгляд, чертой всех разновидностей деятельности: каждая из них как бы совершается для себя самой (как игра),
вне какой-либо внешней целесообразности, служит «самовыражению» субъекта». (Там же, стр. 59).
Таким образом, каждый, кто передаёт какое-либо сообщение, передаёт его не столько для другого, сколько для себя.
В этой связи успех социальной коммуникации во многом зависит от одинакового понятийного понимания (практически
недостижимого равенства объёмов и содержаний) переданного и полученного знания, зашифрованного в языковой (и иной
) информации. Проблема заключается в том, что индивидуальный социальный опыт у всех людей практически разный –
отсюда и возможное разное толкование распредмеченной информации (самый простой пример – эквивокация), что приводит
к взаимному непониманию и нарушению социальной коммуникации.
Особенно это касается проблемы одинакового осмысления общих понятий (а таких в любой фразе – подавляющее
большинство, поэтому практически любая произвольно сказанная фраза оказывается «недоопределённой»), поскольку
«одно и то же может быть и тем, и другим и даже в одно и то же время, если оно взято как общее». (Аристотель.
Сочинения, том 1. Москва, «Мысль», 1976, стр. 271).
С чисто формальной стороны, с этой проблемой, казалось бы, справиться довольно легко – путь её решения указывает
сам великий основоположник логики:
«Несомненно, что те, кто намерен участвовать в беседе, должны сколько-нибудь понимать друг друга. Если это
не достигается, то как можно беседовать друг с другом? Поэтому каждое слово должно быть понято и обозначать
что-то, и именно не многое, а только одно; если же оно имеет несколько значений, то надо разъяснить, в каком
именно оно употребляется». (Там же, стр. 279 – 280).
В действительности, однако, дело обстоит намного сложнее. Вопрос – что и для кого следует разъяснять? – не будет
даже поставлен, пока мы не столкнёмся с непониманием. И только тогда конструктивная (либо иная) коммуникация на
время прекращается до выяснения соответствия смыслов переданного и полученного сообщений. Но эту закономерность мы
наблюдаем буквально на каждом шагу, поскольку чаще всего даже при одном значении разные люди имеют в виду разный
смысл – означаемое одинаково осмысливается по-разному. В этом – не просто относительная независимость и
самостоятельность, но извечное противоречие мышления и языка.
«Но не менее реально и стремление низвести другого человека до объекта и это стремление вырастает не
столько из сознательного намерения, сколько из-за самой диалектики деятельности, того, что она одновременно и
предметна и орудийна. Допустим, я слышу речь другого человека. Его слово всегда презентирует мне чужую мысль, с
одной стороны, и некую предметность, с другой (то, о чём идёт речь – таким предметом может быть и тело другого). В
зависимости от того, что меня больше интересует – мысль другого или предмет разговора, я буду существенно
по-разному воспринимать ситуацию. В идеале существует некое равновесие мотивов, но чтобы сохранить это равновесие,
нужно быть в постоянной духовной работе (собственным субъективным усилием заполнять операционально-предметное
пространство орудийного действия – согласно общему принципу), а чисто практически это трудно, наше внимание
соскальзывает либо в одну, либо в другую сторону». (С.Е. Ячин. Феноменология сознательной жизни.
Владивосток, Дальнаука, 1992, стр. 51 – 52).
